О, счастливица! - Страница 16

– Они забрали билет, – прошептала она.

Ему понадобилась секунда, чтобы понять – лотерейный билет, ну конечно.

– Они заставили меня его отдать.

– Кто?

– Никогда их раньше не видела. Их было двое.

Кроум услышал, как она сглотнула, борясь со слезами. В голове у него шумело – он должен что-то сделать. Доставить женщину в больницу. Оповестить полицию. Опросить соседей – вдруг кто-то что-то видел, что-то слышал…

Но Том Кроум не мог пошевелиться. Джолейн Фортунс вцепилась в его руку так, словно тонула. Он перевернулся на бок и осторожно ее обнял.

Она задрожала и произнесла:

– Они заставили меня его отдать.

– Все в порядке.

– Нет…

– С вами все будет хорошо. Вот что сейчас важно.

– Нет. – Она расплакалась. – Вы не понимаете.

Через несколько минут, когда ее дыхание успокоилось, Кроум дотянулся до прикроватного столика и включил лампу. Джолейн закрыла глаза, он осмотрел порезы и синяки.

– Что еще они сделали? – спросил он.

– Били меня по животу. И по другим местам.

Джолейн видела, как сверкнули его глаза, напряглась челюсть.

– Пора вставать, – сказал он. – Мы этого так не оставим.

– Чертовски верно, – согласилась она. – Потому я к вам и пришла.

Пять

Они по очереди осматривали себя в зеркало заднего вида, Пухл изощренно ругался:

– Ебаная ниггерская сука, надо было ее, блядь, грохнуть!

– Ara, ara, – согласился Бод Геззер. Им обоим было больно как черт знает что, и еще хуже оба выглядели. У Пухла на щеках были глубокие царапины, а левое веко распорото пополам – один край моргал, другой нет. Он был весь в крови, по большей части в собственной.

– В жизни таких жутких ногтей не видел, – сказал Пухл. – А ты?

Бод невнятно согласился. На его лице и горле остались многочисленные следы от укусов, алые по краям. К тому же сумасшедшая стерва откусила заметную часть его брови, и теперь Бод испытывал серьезные трудности, пытаясь заткнуть дыру.

Измученным голосом он произнес:

– Важно, что билет у нас.

– И хранить его буду я, – отозвался Пухл. – Для безопасности. – И для справедливости, подумал он. Еще не хватало, чтобы у Бода Геззера хранились оба билета «Лотто».

– Я не против, – ответил Бод, хотя был против. Но боль такая, что нет сил спорить. Он никогда не встречал женщину, которая так жестоко дерется. Господи, после нее они выглядят как крокодилья блевота!

– Твари они, – сказал Пухл. – Как есть чертовы твари. Бод согласился:

– Белая девчонка в жизни бы так психовать не стала. Даже ради четырнадцати миллионов баксов.

– Я серьезно, грохнуть ее надо было.

– Угу, точно. Не ты ли говорил, что не хочешь за решетку?

– Отъебись, Бод.

Пухл прижал мокрую бандану к рваному веку. Он помнил, какое испытал облегчение, узнав, что женщина, угадавшая лотерейные номера, была черной. Какой груз свалился с его плеч! Пухл знал, что окажись она белой – особенно белой христианкой, пожилой, как его бабушка, – у него не хватило бы духу на ограбление. И тем более со всей силы ударить ее в лицо и промежность, как пришлось поступить с этой дикой сукой Джолейн.

А с молодыми белыми бабами как – суешь им в рот пистолет, и они делают все, что сказано. В отличие от этой.

Где билет?

Ни слова.

Где этот чертов билет?

И тут Бод Геззер говорит: «Слушай, умник, она не может говорить с пушкой во рту».

И Пухл убирает пушку, а весь ствол в слюне этой суки. А потом она и в него самого тоже плюнула.

После этого Пухл и Бод поняли, что не смогут сделать с этим человеком ничего такого, в плане пыток или изнасилования, чтобы заставить отдать им билет.

Пристрелить одну из черепах было идеей Бода.

Надо отдать ему должное, подумал Пухл, он нашел у этой женщины слабое место.

Выхватил из аквариума черепашку, поставил у ног Джолейн, хихикая в предвкушении, когда малютка замаршировала к ее босым пяткам.

И Пухл выстрелил прямо в центр черепашьего панциря, и она отлетела, точно зеленая хоккейная шайбочка через весь пол, отскакивая рикошетом от стен и углов.

Тогда-то женщина и сломалась и сказала им, куда спрятала лотерейный билет. В пианино, подумать только! Как они гремели, извлекая его оттуда.

Но у них получилось. И вот они здесь, остановились в янтарном свете фонаря, по очереди глядя в зеркало, рассматривая, как их уделала эта ниггерша.

От многочисленных царапин вытянутое лицо Пухла с впалыми щеками стало полосатым. Легчайший бриз обжигал, как горячая кислота.

– По ходу, меня надо зашить, – пробормотал он.

Бод Геззер, покачав головой:

– Никаких врачей, пока до дому не доберемся. – Потом он как следует оглядел сочащиеся порезы Пухла и, осознавая угрозу для новой роскошной обивки своего пикапа, объявил: – Лейкопластыри. Вот что мы купим.

Он развернулся на шоссе и погнал обратно в город. Пункт назначения – «Хвать и пошел», где они купят все для первой помощи и к тому же провернут кое-что для дела ополчения.

Подростковые годы Фингала были сносными, пока его мать не ударилась в религию. До этого она разрешала ему играть в футбол без шлема, стрелять из ружья двадцать второго калибра в пределах города, глушить окуня хлопушками, курить сигареты, приставать к девчонкам и по меньшей мере дважды в неделю прогуливать школу.

Однажды вечером Фингал поздно вернулся домой с концерта «Уайтснейк» в Тампе и обнаружил, что мать ждет его на кухне. На ней были пластиковые сандалии на ремешках, коротенькая ночная сорочка и горчичного цвета блейзер бывшего мужа, оставшийся со времен его работы по недвижимости в «Столетии 21», – напугавшее Фингала видение. Мать, ни слова не говоря, взяла его за руку и провела к входной двери. При свете луны они полмили брели пешком до перекрестка, где Себринг-стрит пересекала главную трассу. Там мать Фингала упала на колени и начала молиться. Не благовоспитанная молитва, наоборот – стоны и причитания, нарушавшие безмятежность ночи.